31 Авг 2011 | Священник Игорь Прекуп
«Смерть любви вызывает любовь к смерти» (Эрл Гроллман)… Очень точное наблюдение. Отложим в сторону случаи самоубийств людей психически больных или добровольно вводящих себя в измененное состояние сознания.
Исключим также ситуации, когда жертва собственной жизнью предполагает спасение другой жизни, не говоря уже о смертельно больных, для кого продолжение жизни — это всего лишь некоторое отдаление естественной смерти, но связанное с невыносимыми мучениями. А вот как быть со случаями, когда человек вменяем, пусть даже и сильно потрясен какой-нибудь бедой? Или, тем более, когда он принимает это решение совершенно осознанно, не в порыве чувств?..
Казалось бы, чего мудрить? — Страсти, искушения, бесовские наваждения. Поддался на искушение человек — смертно согрешил. Церковному поминовению не подлежит, да и в личной молитве тоже, за исключением особых случаев и с благословения. Чего ж тут рассуждать, искать еще какие-то надуманные причины? Только от сути отвлекать.
Разумеется, бесы играют отнюдь не последнюю роль в этом, как, впрочем, и в любом другом грехе, постепенно настолько помрачая разум человека, что говорить о полной вменяемости самоубийцы (как и любого закоренелого грешника) довольно сложно, если смотреть на это с духовной точки зрения. Верно и то, что человек сам поддается на уловки диавола, идя на поводу у своих страстей, которыми его опутывает «человекоубийца искони». Однако это не устраняет необходимости внимательней и всесторонне отнестись к этому явлению. Да и не кроется ли в таком «простом взгляде» некоторое лукавство? Не попытка ли это отстраниться от обстоятельств, которые подталкивают людей к непоправимому шагу? Не попытка ли это заранее снять с себя ответственность за нечуткость, невнимательность, безучастность, равнодушие по отношению к тем, кто для нас находится в пределах досягаемости, и чей выбор зависит, в том числе, и от нашего к ним отношения?.. Это уж пусть каждый у своей совести поинтересуется, а мы продолжим.
Итак, исключая вышеупомянутые варианты суицида, принимая во внимание духовный аспект проблемы как основной, существенный, но не игнорируя и всех прочих, а наипаче душевный, мы обнаружим, что причина самоубийства кроется не в противоестественной ненависти к жизни, не в ее отрицании, а или — в невыносимости чувства отсутствия любви к жизни (потребность жизнелюбия есть, но самой любви к ней человек в себе не чувствует), или в чувстве обреченности своей любви, когда одностороннее, ущербное осознание тленности всего земного и преходящего повергает человека в отчаяние, если он, будь то по причине неверия, отрицающего вечную жизнь, будь то маловерия, не дающего вечным ценностям стать прочным стержнем души — не в состоянии любить вечную жизнь достаточно сильно, чтобы земную жизнь любить как приготовление к ней.
Т. е. в основе не ненависть, а любовь, но… дурно направленная, а потому приносящая противоестественный плод. Если вдуматься, дурно направленная любовь всегда плодоносит смертью, когда привязывает человека к тому, что не должно составлять «сокровища сердца», хороня его заживо в земном и лишая тем самым жизни вечной. Такой «живой труп» может быть очень даже большим жизнелюбом… внешне. А дух его безжизнен. Он погиб для вечной жизни, хотя и не лишен надежды очнуться от этого состояния и воскреснуть по духу прежде, чем закончится жизнь земная. Он ликует, наслаждаясь земными благами, не его веселье хлещет не столько потому, что он умеет чувствовать вкус жизни (это, кстати, тоже не всем дано), сколько потому, что он не чувствует вторичности земных (душевных и материальных) ценностей, не чувствует приоритета ценностей духовных, его совесть не тревожится о достоинстве его образа жизни, не обличает его в дурной направленности Богом дарованной способности любить. В самоубийстве эта дурная направленность наиболее зрима становится для тех, кто мыслит «по плоти», а потому лишь смерть по плоти он в состоянии осознать как смерть, крах… А ведь это всего лишь видимая невооруженным глазом верхушка смерти вечной: процесса умирания души, который тем более интенсивно протекает, чем полней и безоглядней человек погружается в жизнь «по стихиям мира, а не по Христу» (Кол. 2; 8).
Впрочем, самоубийство для иных жизнелюбов — не следствие и не признак разочарования. Наоборот, привычка «брать от жизни все» (в данном случае неважно идет ли речь о банальных прожигателях жизни, или об утонченных и возвышенных творческих натурах) на пороге тяжких испытаний или же вынужденного изменения образа жизни побуждает жизнелюба совершить «геройский» поступок: он отказывается от жизни, если она не может быть полноценной биологически (что включает и душевную составляющую, зачастую ошибочно принимаемую за духовную). Он гордо отшвыривает от себя Божий дар, в котором не хватает того, чем он дорожит превыше всего: успеха, уважения окружающих, сытости, плотских наслаждений, творческих полетов и свершений, любимого человека (предпочитаемое подчеркнуть) — кому, что важнее… Он слишком любит жизнь за то или иное ее свойство, чтобы, лишившись его, видеть в ней еще какой-то смысл.
Конечно, мы выпуклости ради, описали наиболее яркий тип, но суть не меняется, когда речь идет о людях ничем не выделяющихся из толпы, просто придавленных жизнью и не выдержавших (или не захотевших больше выдерживать) «давления атмосферного столба»… Та же безответная любовь к жизни, те же страсти в основе, те же потребности, то же неприятие жизни, если в ней отсутствует что-то придающее ей вкус, то же невидение в ней смысла, когда ничто не радует, то же отчаяние, когда впереди лишь медленное умирание (будь то в мучениях неизлечимой болезни, будь то в прогнозируемом психическом расстройстве, будь то просто от мучительной старости со всеми ее сопутствующими атрибутами, среди которых чуть ли не самыми болезненными являются забвение родными, чувства одиночества, никому ненужности, беспомощности, униженности нищетой).
Безответная любовь к жизни… Человек хочет полюбить и словно не может, потому что жизнь «не резонирует» в ответ. Он как бы провоцирует жизнь, чтобы она дала себя почувствовать: экстремальные виды спорта, алкоголь, наркотики, беспорядочная половая жизнь, девиантное поведение — все то, что обостряет чувства и придвигает человека к краю жизни, балансируя на котором он только и в состоянии почувствовать ее вкус.
И если это не помогает, он предпринимает осознанные или неосознанные попытки расстаться с предметом своей безответной любви, уничтожая себя открыто и непосредственно (разбиваясь на автомобиле или бросаясь под него, выбрасываясь из окна или травясь ядом, вешаясь или вскрывая себе вены, стреляясь или самосжигаясь и т. д.), или скрыто и косвенно — ведя заведомо вредный для здоровья образ жизни. И нередко скрытый суицид в какой-то момент как бы вступает в завершающую фазу, переходя в открытый: как бы устав себя убивать, человек решительно ставит в этом процессе многоточие, «сводя счеты с жизнью»…
Да, именно многоточие. Точку в своей жизни человек ставит тогда, когда уходит из нее, внутренне достойно подготовившись к тому моменту, когда Господь его призовет. Даже, если этот момент будет внезапным. А когда он произвольно обрывает свою жизнь, даже если это сделано не рывком, а путем ее продолжительного натяжения — это многоточие, и многоточие ничего хорошего не предвещающее, потому что смерть застала человека в грехе против жизни. Против собственной жизни. «Собственной» не в юридическом смысле собственности, что позволяло бы считать человека вправе распоряжаться ею по своему усмотрению, не отчитываясь ни перед кем. Впрочем, именно так секулярное сознание и понимает ценность жизни — не как дар Божий, а как собственность, которой человек вправе распоряжаться по своему усмотрению как ему заблагорассудится, лишь бы не в ущерб другим (хотя, даже с этой точки зрения — отдельный вопрос, каково влияние каждого отдельного суицида на выбор других колеблющихся людей). И вот тут мы подходим к ответу, почему самоубийство — тягчайший грех, лишающий человека церковного поминовения.
Убивая другого человека, посягая на чужую жизнь, преступник отдает себе отчет в том, что это — чужое. Независимо от того, стыдится он этого или цинично пренебрегает ценностью жизни, вынужденно ли он это делает, добиваясь каких-то благ для себя или «своих», или стремясь таким образом спастись от каких-то скорбей (защитить «своих»), или же маниакально наслаждается властью над жизнями людей — он понимает, что посягает на то, что ему не принадлежит. И другие тоже это понимают, независимо от того, признают ли они его действия правомерными или нет.
А вот с самоубийцей все несколько сложней и, скажем, концептуально глубже: в русском слове «самоубийство» ключевым является корень «сам». Это акт «самости»: того начала, которое сформировалось в процессе грехопадения как начало, паразитирующее в личности человека на образе Божием. Самость глушит в человеке способность к богоуподоблению, подменяя ее самообожествлением, располагает его культивировать свою самодостаточность, стимулируя гордыню и тщеславие, побуждая ради их подпитки к внешне добродетельным, даже героическим поступкам. Все это направлено к одной цели: стать богом вместо Бога для себя и, по возможности, для кого-то еще (домашних, сослуживцев, города, страны, мира…). Я САМ. Я решаю. Я сам себе хозяин и никто мне не указ, что мне делать со своей жизнью, со всем, что ее составляет: здоровье, пол, дарования, призвание — это все мое, и я САМ буду решать, что мне из этого беречь, а что уничтожать, что изменять или развивать, а что бездарно просадить…
Кстати, слово суицид не столь красноречиво отражает самостную сущность акта самоубийства. Это слово латинского происхождения и состоит оно из двух корней: sui — себя и caedes — убийство. С одной стороны оно лучше напоминает о сущности этого греха, как греха убийства, о чем многие забывают, думая, что убийство лишь то, что совершается по отношению к другому человеку, когда совершается посягательство на чужую жизнь, а тут-то речь о своей, какое же это убийство?.. Да, убийство. Себя. Но от этого оно не перестает быть убийством во всей его мерзости и безбожности.
И все же концептуальную глубину римское юридизированное сознание словно приносит в жертву описательной ясности, для которой направленность агрессии существеннее мировоззренческого признака. Совершенно зря: когда понятие убийства сочетается с понятием самости, нашему сознанию открываются глубины адовы… В этом акте человек как бы заявляет Богу: «Это — мое! Ты мне не указ, Ты мне — не Бог! Если Ты ничего лучшего не можешь мне дать — Ты не Всеблагий и не Всемогущий, а если не хочешь — Ты не Милосердный! Я не вижу смысла в такой жизни, значит, Ты не Премудрый, она складывается тупо и бездарно, значит Ты — не Промыслитель! В таком случае — я САМ буду решать, что мне с этой жизнью делать!»
Это уже не просто убийство и не только убийство себя. Это именно мятеж против Бога. Осознанный или нет — это, безусловно, не все равно, однако, и в том, и в другом случае — это мятеж сродни тому, который привел к отпадению части ангелов и возникновению зла.
Ну, и в заключение о «жестоком» отношении Церкви к самоубийцам. Христианское погребение предполагает жизнь усопшего по вере. Да, он мог ошибаться, грешить, порой застревать в пороке и даже отрекаться от Бога, но важно, чтобы хоть к итогу своей жизни он какими-то словами, действиями засвидетельствовал о начале возвратного пути в «объятия Отча». А если этого нет? «Ведь чин отпевания предполагает целый ряд вещей, — говорит владыка Антоний Сурожский. — Невозможно просто сказать: „Господи, этот человек согрешил, но он до конца на Тебя уповал и надеялся“, когда он не уповал и не надеялся. Нельзя сказать: „Человек этот согрешил, но вера его никогда не поколебалась“. Ведь нельзя надсмеиваться ни над Богом, ни над усопшим. Значит, есть категория людей, которые в такой чин просто не входят». Это относится ко всем, кто по вере Христовой не жил, кто к ней так до конца жизни и не пришел, или жить — жил, но не по вере завершил жизнь. В частности и даже в сугубой мере это относится к самоубийцам, запрет на церковное поминовение которых имеет еще несколько причин.
Во-первых, это не просто грех, а грех, в котором человек уже не может покаяться (случаи, когда человек умер вследствие нанесенного себе вреда, но успел принести покаяние — не в счет, на него этот запрет не распространяется). Т. е. речь идет о нераскаянном грешнике, причем последнее, что он совершил — убийство, грех страшный, а «в чем застану, в том и сужу». Таковые не подлежат христианскому погребению, независимо от того, против кого они согрешили. Ну, а то, что нынче кого только не отпевают — не аргумент.
Во-вторых, это страшный грех в силу своей богоборческой сущности, о чем было сказано выше. Грех наносит душе страшный вред. Чем больше у человека оснований удержаться от него — тем лучше. Глубоко верующий на этот соблазн не поддастся, а малодушествующим тяжкие посмертные последствия не столь реально осознаются, как последствия хоть духовные, но посюсторонние. Понимание, что, лишив себя жизни земной, он произвольно лишает себя молитвенного ходатайства Церкви; что отчуждаясь от Нее, лишает себя и жизни вечной — это может в какой-то момент отрезвить, удержать. Да что «может»?! Удерживает! И немало людей в состоянии поделиться таким опытом. А если человек большое значение придает заупокойной молитве и при этом знает, что добиться разрешения на церковное поминовение не составит особого труда?.. Тогда соблазн самовольно прекратить невыносимое мучение возрастает в разы. И какую же медвежью услугу оказывают таким несчастным те, кто проявляют мнимое милосердие, отступая от издревле идущей строгости?!.. Можно подумать, что мы добрее Отцов.
В-третьих, любая молитва — это труд, сопряженный с противостоянием «мироправителям тьмы века сего» (Еф. 6; 12). Чем «проблемней» тот, за кого мы молимся, тем на большие искушения мы напрашиваемся; чем сами мы немощнее — тем рискованней молиться за тех, у кого серьезные духовные проблемы, особенно, когда речь идет о людях, ушедших в страшном духовном состоянии. Поэтому даже лично не каждому стоит молиться о упокоении пусть самых родных и близких «самовольно живот свой скончавших». Каждому человеку своих грехов да соблазнов хватает. Не дай Бог напроситься на дополнительные искушения (ведь, принимая на себя такой молитвенный подвиг, он как бы претендует на определенный уровень, вот, в соответствии с мерой претензии и может отхватить искушение)! Со стороны Церкви было бы немилосердно не ограждать своих чад от опасности.
Однако по любви и со смирением иной человек может с благословения взять на себя это дело. Прп. Амвросий Оптинский в одном из писем благословлял поминать брата некой послушницы, но только родственникам и келейно, используя в качестве основы молитву, которую в свое время дал своему ученику оптинский старец Лев, когда тот изливал ему скорбь о своем отце-самоубийце: «Взыщи, Господи, погибшую душу отца моего; аще возможно есть, помилуй! Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне во грех сей молитвы моей. Но да будет святая воля Твоя!» При этом старец напомнил своему ученику: «…Бог без сравнения более, чем ты, любил и любит его. Значит, тебе остается предоставить вечную участь родителя твоего благости и милосердию Бога, Который если соблаговолит помиловать, то кто может противиться ему?»
Бог есть любовь, и никто Его любви противостоять не может… кроме возлюбленного им грешника. Одно дело, когда человек в умопомрачении налагает на себя руки, другое — когда он делает это, внутренне рассчитывая на милосердие Божие. Это — лукавство, которое своей сущностью не позволяет Богу «соблаговолить помиловать».
Но человек, вынашивающий в себе суицидальный помысел, иногда может избежать этого страшного зла, если кто-то из окружающих его людей (в т. ч. из тех, кто проживает за стенкой в соседней квартире, или с кем он просто пересекается по дороге в продуктовый магазин) даст ему почувствовать свою нужность, значимость, если просто даст ему выплакаться и, не позволяя увлекаться саможалением, отогреет и приободрит.
Самоубийство — это потрясение для всех, кто лично знал несчастного. Это страшный удар для самых близких, потому что совесть начинает тревожиться: все ли мы сделали, чтобы этого не произошло? Однако иные люди умеют и, укоряя себя, себя же и оправдывать, и терзаясь, утешаться. Поэтому не стоит обольщаться насчет иммунитета к собственной черствости, который, по идее, должен бы формироваться такими потрясениями. Митр. Антоний Сурожский пишет, что «многие самоубийства происходят оттого, что рядом с человеком не оказалось никого, кто бы его утвердил. Никто не сказал: „Твое существование важно для меня, твое существование имеет ценность, потому что без тебя будет пустота, которой заполнить нечем“». Чтобы не быть не только прямыми, но и косвенными виновниками в чьем-то самоубийстве, мало не изводить кого то, не унижать целенаправленно. Надо еще употреблять усилия, чтобы всякому унывающему или отчаивающемуся ненавязчиво дать почувствовать (именно почувствовать!), что он важен и дорог нам сам по себе. И тогда, отогрев с Божией помощью в человеке любовь к жизни, мы поможем ему преодолеть бесовский помысел о смерти как избавительнице.